Оценки настоящего (и проецируемые от них – прошлого и будущего), складывающиеся по мере развития общественно-значимых событий, бывают, как это знает каждый, несогласными, даже полярными. Каждый сталкивался с трудностью, а то и невозможностью заставить убежденного человека отказаться от своей оценки и принять кажущуюся Вам единственно верной. Это понятно. поскольку оценки  определяются степенью вовлеченности в события, интересами, стереотипами, привычкой, индивидуальными предпочтениями. Вот почему возникает упование на “суд истории”, который, наконец–то все поставит на свои места. Это полемический штамп, воплощающий  веру в последнюю, “безапелляционную”  инстанцию, Что же сделает выносимый историей вердикт справедливым, адекватным? По-видимому, есть две возможности: или сам ход событий подтвердит однозначно правоту одних и заблуждение других, или отсутствие в грядущих поколениях заинтересованных лиц гарантирует суд от пристрастия, давления, и справедливость восторжествует сама собой.

Имея в виду оба предположения, следовало бы обсудить историческое событие далекого прошлого, достаточно известное и изученное, оценки которого считаются общепринятыми.

Но прежде требуется уточнить применяемые понятия ”история”   и “оценка”, учитывая их нестрогое, обиходное употребление и зависимость от контекста.

Так, содержание, вкладываемое в термин “история”, оказывается весьма различным, что, как правило, не осознается.

История1: это само по себе бытие человечества во времени. Все, что произошло, является историей; все, что происходит, становится историей; все, что произойдет, станет историей. 

История2: это представление о связи прошлого, настоящего и будущего; настоящее не только данность, оно и результат (следствие) прошлого, как и будущее станет следствием настоящего.

История3: это область исследования (знания)  того, что происходило с человечеством с появления первых свидетельств его наличия. Это “история” в специальном (узком) значении гуманитарной дисциплины. 

История4: это memorabilia, совокупная память человечества – хранилище всего, что достойно памяти.

История5: это область оценок существовавших институтов и свершившихся событий в соответствии с критериями, основанными на общих идеях (духовности, нравственности, справедливости, разумности, продуктивности, эффективности и т.п.).

Очевидно, лишь последнее представление служит базой для того, что называют “судом истории”, при условии, разумеется, отказа от претензий на иные смыслы.

Что до термина “оценка”, то его часто приравнивают к “мнению”, противополагая “истине” – очевидному или доказанному факту. Между тем, “оценка” является актом действительного познания мира, ориентации в нём, актуальной реакцией сознания на ситуацию, актом необходимым и, как правило, единственно возможным (ибо осуществляется он по отношению к принципиально неизмеримому, неразложимому и неописуемому). Именно интуитивная оценка, предшествуя анализу, определяет поведение и лежит в основе интерпретаций, без которых жизнь немыслима. Ведь факты, по выражению Монтеня, “подобны мешкам,  пустые они не стоят”. Важно, однако, что оценка, как способ познания, является аспективной и знание, даваемое ею, не может быть окончательным, но подлежит (поддается) проверке и корректированию.

С учетом приведенных соображений, рассмотрим конкретное историческое событие – убийство Юлия Цезаря. Оно произошло в Риме, в мартовские иды 44 года до нашей эры.

Конечно, информация об историческом событии никогда не бывает полной. Относится это и к нашему примеру. Однако имеющаяся информация огромна, хорошо изучена,  включая предшествующее и последующее,  и вряд ли может быть дополнена. Оценкам, начиная со сложившихся в день убийства, посвящена громадная научная, апологетическая, полемическая литература. Поборники свободы, “республиканцы» всех времен воспевали это тираноубийство как подвиг; Данте приравнивал убийц к Иуде Искариоту. Вот молодой Пушкин: “...Но Брут восстал вольнолюбивый: / Ты кесаря сразил, – и мертв объемлет он / Помпея мрамор горделивый”. Теодор Моммзен считал, что гениальный человек пал жертвой близоруких и амбициозных ничтожеств.

Заслуживал ли Цезарь смерти, следовало ли его убивать? Можно ли оправдать заговор с целью террористического акта? Чистыми ли были мотивы заговорщиков? Изменило ли убийство ход римской истории? Вписывалось ли оно в идеологию представительной общественной группы того времени? Что свершил бы еще Цезарь, останься он в живых?

Вот лишь некоторые вопросы, которые возникают в этой связи. На иные из них существуют конкретные однозначные ответы. Но это, как раз те вопросы, которые требуют специальных знаний, и оценки возникают независимо от них. Оценки, которыми мы располагаем, которыми манипулирует расхожее общественное мнение, опираются не на знание, а на эмоциональные, моральные и идеологические стереотипы. Именно они предопределяют ответы, связанные с осуждением и превознесением.

Тем не менее,  интересно подробнее рассмотреть ситуацию. Источники однозначно свидетельствуют, что к I веку до Р.Х. римское общество оказалось в тотальном кризисе – социальном, экономическом, политико–административном. Государство–город оказалось неспособным управлять целой страной, население которой оставалось политически неполноправным, не говоря уж о провинциях. Власть была монополизирована узкой социальной группой (олигархией) , сосредоточившей в своих руках земельные владения со сплошным применением рабского труда. Свободное население, обезземеленное и разоренное, оказалось вытесненным и беззащитным. Каста администраторов, военачальников и судей исполняла свои обязанности “sine pecunia” и “honoris causa” (бесплатно и почета ради), восполняя это вымогательством и произволом. Коррумпированность сочеталась с неспособностью, не раз приводившей государство на грань краха.

Попытки провести демократические реформы (перераспределив власть в пользу средних слоев и наделив землей широкие массы), предпринимавшиеся Тиберием и Гаем Гракхами, Сатурнином,  Сульпицием, оказалось невозможно осуществить демократическим, конституционным (ненасильственным) путем. И каждый раз реакция брала верх, действуя еще более неконституционно и кроваво. Наиболее радикально это удалось Сулле, установившему продолжительную диктатуру. 

Вообще, единовластие, опирающееся на вооруженную силу, стало единственным выходом. Способным обеспечить гражданам элементарную защищенность и гражданский мир, вернуть государству управляемость и эффективность, защитить от внешней угрозы.

Юлию Цезарю в итоге длительной внешней и гражданской войн удалось решить эти задачи именно потому, что его деятельность отвечала насущной и неотложной потребности общества. На этот раз диктатура была использована для проведения демократической программы, и социально опасные проблемы были в значительной мере смягчены. Общество смогло перевести дух и сделать шаг вперед.

Цезарь оказался и в своем новом положении на высоте. Может быть, впервые в истории Рима лицо, достигшее неограниченной власти,  не использовало её для репрессий, произвола, удовлетворения своих прихотей, личного обогащения. Он сам устранил дальнейшее вмешательство вооруженной силы, восстановил правовой порядок и ответственность в управлении государственным имуществом. Он ограничил аппетиты своих победивших сторонников и предложил широкое сотрудничество побежденным. Реалистичность, целесообразность и эффективность его мероприятий, а также энергия , с которой они проводились, поразительны. Большинство  их надолго пережило своего творца.

Тем не менее, общественная поддержка Цезарю не была, разумеется, ни общей, ни безусловной. Слишком долог и внеморален был его путь к власти, слишком извилиста его политика, слишком свежа пролитая кровь, слишком несовместима личная власть с господствующей республиканской идеологией. Эта идеология, кстати, также на целый век пережила возможность реставрации и продолжала проявляться в общественных движениях уже необратимо императорского Рима.

Первой попыткой такой реставрации и был заговор с целью убийства диктатора. Прежде всего, следует сказать, что какие бы общественные настроения этот заговор ни выражал, в чьих интересах ни осуществлялся, он был делом очень узкого круга лиц. Все они принадлежали к окружению Цезаря, пользовались его доверием, а иные связаны с ним долголетним сотрудничеством. Достоверно известно, что многие участники заговора руководствовались достаточно низменными личными мотивами; были, однако, среди них искренне убежденные в правоте и необходимости террористического акта. Но идея республиканской свободы служила им общим знаменем и высшим оправданием.

И вот, убийство – одного многими – публично совершено. Ужас перед произошедшим был первой реакцией граждан; отказ последовать провозглашенным призывам к свободе – второй; всенародные торжественные похороны Цезаря – третьей; возмездие убийцам – четвертой. А ближайшим крупномасштабным  последствием стала многолетняя серия новых гражданских войн, завершившаяся опять–таки, при всем декоруме, режимом личной власти. На этот раз уже бесповоротно.

Необходимы ли оценки, если мы можем сделать выводы?

Дело в том, что событие, на котором мы остановились, две тысячи лет сохраняется в людской памяти не только благодаря масштабу личности Цезаря и его реальным свершениям. Критическое состояние обществ, сложные коллизии демократии, олигархии и диктатуры, проявления экстремизма, не говоря уже о свободомыслии или политической морали, продолжали и продолжают оставаться актуальными. А значит, актуальными (и непримиримыми) остаются и оценки. Так, например, автор предисловия в “Запискам Цезаря”, изданным в Москве в 1991 г., в период нашего собственного “демократического обновления”, считает, видимо, убийство Цезаря естественным и оправданным.

Или две тысячи лет для истории не срок? Скорее, однако, надежды на окончательный и однозначный “приговор истории” несостоятельны. Модифицируя выражение Ренана,  можно предполагать, что “история никогда не говорит своего последнего слова”.

Пока существует общество, оно будет нести с собой всю свою духовную проблематичность.

ноябрь 1992 г.